yelena_z_11

ПРЕДЛОЖИЛИ НАПИСАТЬ О НОСТАЛЬГИИ
Ну, вот – в качестве разминки.
Предложили написать о ностальгии. Поругать её. Но что об очевидном писать? Ностальгия ностальгии рознь.
Одна из любимых цитат, из Саши Чёрного: «Прилезла рябая девица. Нечаянно «Месяц в деревне» прочла - и пришла поделиться». Нечаянно посмотрела документальный фильм к 80-летию Высоцкого. Делюсь.
Если бы не тонкое, но беспощадно-точное вступление-оправдание Аллы Демидовой – не стоило бы смотреть. Предисловие не обмануло: действительно редкие кадры. Их мало. Некоторые бесценны; другие – это уже от себя – «кринжовые». Но есть ведь своя ценность и в кринжовости.
Из бесценного: человеческие интонации Высоцкого (это значит – не «душевные», а – снижающие пафос и возвышающие даже недалёкого собеседника – на уровень человека).
Из кринжового: его же застывшие, мёртвые почти фотографии, неверные лицу, искажающие суть. (Плотников – исключение.) С годами всё больше убеждаюсь: Высоцкий стеснялся камеры. Не был фотогеничен; большинство фотографий выдают внутреннее напряжение: губы в улыбке, глаза – в оскале.
Из бесценного: свидетельства Валерия Плотникова, Солдатенкова и других современников и современниц; серебряный голос и сдержанно-вызывающие интонации Марины Влади; ещё более пронзительная нежность – в редких кадрах с молодой Абрамовой, на пороге разрыва, но ещё не верящей в разрыв.
Из кринжового: бесполезное смирение молодых актёров путинской поры. Искренняя – фальшь! Беда не в том, что молодые (и какая может быть в том беда?), а в том, что говорят – не то, смиряются – не в том. Смиряются – С ЧЕМ! Такое смирение – гниль и гибель.
Есть ценность и в кринжовости: берегись такого. И есть запретная сладость в ностальгии, с поправкой: «Богатыри – не мы». Ностальгия поучительна. Бери пример, но не забудь, что ты в гостях.
"Спины не гнул", "не помыкал, не понукал…"

На заре иммиграции, когда вопрос о политкорректности для меня ещё не стоял (я без сарказма), у меня случился разговор с одним врачом, белым, у него на приёме. «Что ты думаешь об американцах, - спросил он меня. – Они умнее или глупее русских?» Под русскими подразумевался любой выходец из постсоветского пространства. Я с готовностью ответила: «Глупее». И, подумав, добавила: «Но честнее». Ответ собеседнику понравился. «Это, пожалуй, точно», - согласился он.

В это «честнее», как стало со временем ясно, включалась и так называемая «интеллектуальная честность» - это интуитивно чувствовалось, просто само понятие не входило тогда в мой активный словарный запас.


Это значило, что знаменитое американское невнимание к ответу на вопрос «как дела?», по сути, было и остаётся единственным, исключительным случаем, когда среднестатистический американец не задумывается над смыслом слов. Над их глубоким буквальным смыслом. Оксиморон? Отнюдь.

Посттравмсоветскому человеку на автомате ясно, что Волга впадает в Каспийское море, все люди равны, дискриминация и предрассудки – плохо, а свобода слова – хорошо. Поэтому такой человек и реагирует автоматически (в основном, выражением обиды) там, где средний американец будет долго и флегматично чесать репу: «А почему, собственно, так? И так ли это?» И когда более радикальный соотечественник стукнет ему по той же репе мешком доводов, как по неисправному телевизору, - ну, чтобы помочь, - тут в репе нашего философа всё мгновенно прояснится и он станет на – нет, не на правильный, а – на новый путь. To the best of my knowledge. До следующего столкновения реп.

А советскому посттравмату по репе не стукнешь – больно прочно мы её в плечи втягиваем. Это потому, что мы умнее всех.

Ну, и по-русски теперь. "Не высказать в лицо некрасивой женщине, что она некрасива - это ведь не ложь", - говорит осторожный расист-на-пути-к-исправлению в фильме, который очень рекомендую (https://www.youtube.com/watch?v=ujw_KJzTF8k
). Пробую перевернуть. "Высказать в лицо некрасивому мужчине..." - да нет проблем, если мужчина бел, гетеросексуален и не страдает нарциссизмом. Даже за комплимент воспримет: вот именно, я бел, гетеросексуален и некрасив - и ты всё-таки предпочла меня. Т.е. я по-всякому выше; видишь, и красивым не надо быть (а тебе, дорогая, прости - надо; ну, или я делаю для тебя исключение; снисхожу).

Пока без выводов. Так - предлог для размышления. Мои сыновья - белые (фиг знает, насколько гетеросексуальные - не спрашивала) и, в большинстве своём, мужчины (не все ещё выросли). Нет, я не хочу просверлить (досверлить) им мозг ложной идеей, что нечто не так в их существовании на свете в том теле, в котором они родились. В теле - нет. А в статусе?

По белым стандартам, они - внизу "пищевой цепочки" (среди белых). В затылок дышит расовый и гендерный вопрос: нам-то ещё хуже, говорит им "глобальное большинство". Мои сыновья, лишённые недёшево стоящей в долларах евроцентристской культуры, которая была мне доступна бесплатно в СССР, осознают себя именно белыми мужчинообразными телами. А внутреннего мира их я почти не знаю. Я практически не общалась с ними на родном языке.

В первые два года доступный мне, и очень ограниченный тогда, как я запоздало поняла, эмигрантский мир, казалось, говорил мне - умри. Умри вообще: русский язык остался в той, дозагробной жизни. Исчезновение кириллицы на шереметьевской таможне в момент пересечения границы вызвал незабываемый на всю жизнь спазм в дыхательных путях - я не осознавала, насколько всё, чем я дышала до этой минуты, - кириллица. Мы уезжали до Интернета - расставание с кириллицей в тот момент было фатальным, навсегда.

С чего началось до сих пор не завершённое воскресение? С платонической влюблённости в парня неимоверной (тогда, по его молодости) красоты, такого же эмигранта, но из другой, менее "статусной" страны; с общения на ломаном английском и медленном прозрении, что язык - лишь поверхность общения, что есть "язык" ЗА языком. Поза мовою. И трудно сказать, была ли красота тем "по-за" языком: ведь я только в состоянии любви становлюсь красивой (мне казалось и кажется), а тот парень казался мне красивым безусловно, "красивым без усилия", как сказал поэт (сам/а погугли).

А потом, а потом, а потом? А потом этот первый платонический роман просто открыл мне двери, оказался puerto, на воротах высветилась надпись: "Есть жизнь после смерти, и не одна - после смерти начинается МНОГО жизней, и все они - твои, и - общие. Одна за другой - и все сразу." И я ожила - но не вся. Как бы симметрично пушкинскому "весь я не умру" - ожила НЕ ВСЯ. И, к сожалению, та часть меня, которая предполагала жить и воспитывать детей (на родном языке). осталась полумёртвой. Дети почти выросли; выросли американцами. Я пробиваюсь к ним - в переводе, в новом качестве - но всё это полумеры. Так, наверное, чувствует себя любой "инородец", любой "ассимилированный" - в неполном контакте с детьми, в чувстве, с одной стороны, вины, а с другой стороны - какой-то безадресной досады. Как сказал Бахтин, "всё могло бы быть другим". Могло бы - но есть то, что есть, и нужно оживать. Продолжать оживать. Пока есть время.

Плач – естественная реакция на совпадение всего. Смех - о сдвиге.

СЕРД-Ц-Е. Сдвинутый вправо центр – вопреки молве, полагающей центр слева.

Свобода не тайна (краткое прилагательное), а непостижима в достижимости. Достигший никакой секретности не видит – вот же она, вся на свету. Секретность = выделение (тайны).

Фонетическая свобода, свобода цветосочетаний, правильное физическое движение. Драка = любовь, потому что контакт; и в зрелом возрасте мы избегаем драк, читай – любви.

Я не могу понять, смеёшься ты или плачешь, пока не взгляну на твоё лицо – сухо оно или влажно, и даже тогда – бывает испарина смеха. Учёные что-то доказали друг другу – о совместном центре смеха и слёз. Это не помогает, но мы и не просим помощи. Мы просто живы. Пока что.

Весь плач – о том, что мы всегда в точке, а точка бесконечна, согласно hard sciences.

Вокруг – разноцветная сЛожность. Сложение ложностей в единство.

Я не выскажу правды, потому что она ранит тебя, тебя, тебя, тебя… Среди которых и я, потому что высказывание всегда не от моего лица. Всегда вне меня.

Это несоответствие ведёт к смеху, когда выйдешь за пределы человеческого. Смех в испарине слёз, ветка в инее. Истина всегда заиндевела. Мы смотрим на истину: сейчас она растает под солнцем, и Солнце погаснет в конце концов, от своей неединственности.

Это повод к слезам или смеху? Просто придёт наука: сначала побарахтается в океане, отрастит КОНЕЧНОСТИ, выползет на берег. Наденет шапочку и возьмёт перо.

Наука ничего не боится. А мы плачем.

Языки пламени пожирают и целуют друг друга, но непонятно, зачем эта картина доверена мне – частице расплавленного (жидкого) пламени. «А может быть, это ты мне снишься?»

Если я тебе снюсь – пока что моя воля. Терпи, сновидец, не сменить ли тебе диету для более спокойного сна? Отладить режим?

Пока – моя воля, потом на время возобладает твоя. Ты доверчив за неимением выбора, кроме сотворения всё новых и новых пламенных точек. В безоблачную ночь я вижу их из окна. Издалека они мне кажутся дружественными. Мы все против тебя – в смысле «напротив». Как же ты одинок. И как же неистощим в отражениях. Свет не нуждается в уничтожении тьмы – но, похоже, нуждается в её сотворении. Мы все – против тебя. Мы здесь. Ты не будешь одинок – мы здесь, твоей волею. И даже против.

С колосьями на голове
Слезилась, как светляк в траве,
Моё же дело – сторона,
Прошла, как поезд мимо Вестерна.

Когда появишься в окне,
Стесняться плакать прочь идут.
Мигрантка на косых ногах –
И дважды видела её.

В окно билеты продают,
Абонементы продают.
Однажды на косых ногах,
А спросишь – плачет? Нет, смеюсь.

Там руку плоско подают,
Как бы жилплощадь продают.
Как будто поле под посев,
Билатеральный самолёт.

И сердце маленьких столиц
Там васильково без границ.
Ладонь тверда и горяча,
Лоб – оплывало гордеца.

И славабогу, что прощай,
Смешно, как пластиковый пакет
Шуршит – и Ленкорань, Литва,
Челюха, Петушки, Ростов….

То, что не имеет личного смысла для говорящего, не имеет смысла вообще – так, пустая раковина чужой мысли. Отсюда сначала признаюсь в неврозе: за последнее время по неосторожности зафрендила ещё несколько хороших людей и снова почувствовала себя скованно: скажу циничное – а я убеждённый циник – и раню. Классический цинизм не равен равнодушию, и «холод» ещё как может обжигать; но не всякого обжигать – хочется, да и собственная шкурка чувствительна к ожогам, чего уж там. Призналась – и хватит; поехали.

Пушкин примечательно осторожен в своём отношении к бессмертию. «Нет, весь я не умру» (о вольной или невольной комичности приёма уже писала: пушкинское же «сам он сахарный, а зад у него яблочный»); а главное – прекрасно доверчив: «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». На этого пиита и надежда, это ему почти шёпотом – не дай обесславить.

Борис Херсонский говорит о поругании Бродского: те, кто не любил ИБ, радуются; кому всё равно – тому всё равно; а тому, кто любил, – больно; я любил, и люблю – и мне больно. Поэт, говорит БХ, особенно уязвим, когда он мёртв и одновременно бессмертен. Моя же позиция в таких делах – само(?)надеянно-фаталистически-оптимистическая: «Бог поругаем не бывает»; «пускай толпа его бранит… и в детской резвости колеблет твой треножник». Здесь можно привести по меньшей мере два возражения: поэт – не Бог, и треножник, в данном случае, не «твой», а бранимого. Т.е., выходит, нужно всё-таки защищать поэта. И Пушкин высказал предпочтение: в адвокаты берёт не абы кого, только собрата-пиита.

Что же делать остальным? (Воображаемый исповедник в будочке разводит руками – решай сама, дитя моё.) «Я не хочу хвалить любовь мою», но всё-таки нет-нет и похвалю; хваля, всегда чётко сознаю, что вряд ли моя «защита» успешна – скорее наоборот, хваля – ещё больше подставляю. Речь не о Бродском, отношение моё к нему до полноценной любви не дотягивает, а значит, и в адвокаты не гожусь. Ну, а в других случаях, когда гожусь? (Например, Маршак.)

Маршак привнёс «любовь мою» в перевод шекспировского 21 сонета. В оригинале – «I will not praise, that purpose not to sell», т.е. «не стану хвалить то, что не намерен продавать» (или «потому что» - мне тут немного неясен смысл связки «that»). Любовь здесь выступает в двух смыслах, в отличие от шекспировского целомудренного умолчания –«то, что». Один смысл – тот или та, кого я люблю. Другой – моё чувство, «моя» любовь. Какой из этих смыслов первичен? Трудно сказать, но трудно и отделаться от самоподозрения: а вдруг я хвалю не свою «любовь» (не человека), а «свою» любовь – себя; пусть не «себя любимого», но хоть бы и любящего. Где тут критерий, мера, камертон?

Наверное, надо вернуться к Херсонскому: «В любой дискуссии есть одна бессознательная цель — показать как мы не любим друг друга, чтобы доказать как мы любим Идеал, Истину». Воистину так. Если в процессе защиты чувствуешь, как внутри поднимается нечто весьма неродственное любви, лучше, пожалуй, воздержаться от защиты, хотя бы на время. Поэтому поэту Херсонскому в очередной раз, нагловато с моей стороны, ставлю «зачОт», а себе пока – в лучшем случае «удовлетворительно».

Таков неуклюжий перевод на русский английского выражения «name dropping»: обильного и часто неуместного упоминания громких имён с целью продемонстрировать собственную эрудицию и тем возвысить себя в глазах аудитории. Михаил Леонович («Миллионыч») Гаспаров первым предложил оправдание подобной практики с точки зрения справедливости и благодарности: я веду скрупулёзный учёт «всего, что есть во мне». Я апеллирую к известным именам, где это возможно, не ради самовосхваления, а просто потому, что без них я бы не помыслил(а) то, что сейчас мыслю.

Имя первое: Антон Павлович Чехов. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто» (Послание Коринфянам, 13:1). Чехов – ярчайшее воплощение этой коллизии, не требующее усиленных доказательств. Он постоянно признаётся и в письмах, и в творчестве, что долг он освоил, а любовь – нет. Мы не увидим «небо в алмазах», но верим в его существование. На большее Чехов не претендует. Сделавшие для человечества больше, чем сделал Чехов без любви, но из чувства долга, пусть бросят в него камень.

Имя второе: Анна Ахматова, «Когда б вы знали, из какого сора…»

Имя третье: Зара Минц, нашедшая биографическую подоплёку строк Блока: «Я хранилище мысли моей утаю от людей и зверей» и утверждавшая, что знание о том, что Блок черпал вдохновение в домашнем питомце – собачке со смешным именем, разрушает читательское восприятие, а не обогащает его.

Имя четвёртое: Владимир Высоцкий. «Был побег на рывок» (1977); «Райские яблоки» (1978) – цитирую по двухтомнику 1995 года; составление, подготовка текстов и комментарии Андрея Крылова.
«Зря пугают тем светом, – тут с дубьем, там – с кнутом: врежут там - я на этом, врежут здесь - я на том».
«И измученный люд не издал не единого стона, но на корточки вдруг с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва – нас встречают малиновым звоном! Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел».
Из точки, не очевидной интерпретатору-мужчине, из очень женского «сора», при некотором знакомстве с биографией автора, вижу возможность пикантнейшей и скандальнейшей интерпретации «сора», породившего данные строки. Что из этого следует? Неловкость от неизбывного ощущения, будто первым стихотворением автор невольно доверил тебе «держать свечку» при рождении второго.

Но «поставим… в изголовье» неосторожно доверенные свечи. Сомнительное удовольствие от как бы приоткрытой интимной тайны – ничто в сравнении с ломоносовским «сопряжением далековатых понятий». Метафора православного рая-зоны в сочетании с дантовскими кругами ада – самодостаточна и бьёт в самую точку. Тоже не исключено, что помимо воли автора.

Добавляет ли бесцеремонное и, вполне возможно, ошибочное «вживание» в текст нечто ценное к уже достаточно сильному эффекту непосредственно от текста? Трудно «развидеть» раз увиденное. Космическое расстояние между предполагаемым «сором» и воспоследовавшим поэтическим взлётом – лишнее доказательство феномена гениальности для скептика.

«Рождённые летать» не преминут клюнуть «рождённых ползать» за «модернистскую толерантность к герменевтике подозрительности». Им, рождённым летать, костыли без надобности. Но стремление отнять костыли у нуждающегося – подозрительно само по себе. Уж («уж»!) не хотят ли крылатые намекнуть бескрылым, что небо, как не верящая слезам Москва в известном фильме, «не резиновое»?

Я не могла бы выразить всего этого по-английски. Досадно, а ничего не поделаешь.

Теперь ты стих, суицидальный зов,
Хотя не стал со временем слабее
Безвольный вой верхов и злобный зуд низов –
Раздолье для любого лицедея.

Когда бы знать, о чём твердит любовь
На перекрёстках, в залах ожиданья,
В шелку долгов, и в холоде лугов,
И ближних понимать вернее дальних.

Но так сошёлся шов, зарубцевался хрящ,
Так переносье века надломилось,
Что под любым крылом блазнится чёрный плащ
И кажется подвохом божья милость.

За ближних неуступчиво дрожу,
И волк во мне бытует паче страха,
Но камень, что за пазухой держу,
На сердце давит, и оно неправо.

Жить невозможно с челюстью взажим.
Спаси нас вера в говорящих кукол,
Когда над миром, временно чужим,
Перевернёт улыбку ясный купол.

О глубине – суди по широте
Улыбки, отделившейся от тела.
Не любящий подобен сироте,
Но я не по тебе осиротела.
По зелени, по дыму, по бранчбе
Ворон под утро, по косынкам куцым,
По шумному тоннелю – вообще
По осязаньям, запахам и вкусам.
Их было вдоволь, но не чересчур –
Всё чувствовать и к вечеру от чувств
Не уставать. И не казалось мало –
Жить на бегу, дыханье перебив.
Но ты хотел, чтоб не было других, –
И возлюбил весь мир. А я не стала.

Начальник тюрьмы смотрит на Млечный путь.
Начальник тюрьмы боится ложиться спать.
Бог справедлив, думает он, и пусть
Сам я попал, похоже, к дьяволу в пасть.

Ох, надоели, - дьявол зевнёт, крестя
Свой бестелесный, тесный от люда рот.
- Вот наказанье! Бог мне послал тебя,
Стадо дурных овец, человечий род.

Впрочем, начальник прав, и молочный путь
Ровно кипит под спудом. Начальник спит
Сам у себя под стражей. И только пульс –
Как восклицанья трав меж бетонных плит.