"Литовский ноктюрн".
May. 5th, 2005 01:48 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
yelena_z_11"Поздний вечер в Литве. Из костёлов бредут, хороня запятые свечек в скобках ладоней", - вот, что запомнилось ярче всего из "Литовского ноктюрна". Имя того, кому он был посвящён, вызвало тогда мимолётный интерес: "Надо бы почитать", - и моментально стёрлось из памяти. Так что на пунцовую афишку (подобранную, казалось, в тон замешательству изображённого на ней лица) сознание откликнулось несложным рефлексом: "Слова... целоваться... венец".
- Пойду за Венцлова, - потупясь, объявил заведующий отделением, профессор Томас. – Он у меня в кабинете.
К семи часам третьего мая сего года отделение славянских и балтийских языков Иллинойского университета Чикаго заметно повымерло; Венцлова – там, в кабинете, на другом конце коридора – вёл себя так тихо, что мелькнула мысль: заведующий отправился не за гостем, а за неодушевлённым предметом – скажем, за томиком стихов. Немноголюдье объяснилось просто: встреча была назначена в здании неподалёку, и тех, кто не хотел опоздать, оказалось большинство.
Представленный публике ироничной Вероникой Келертас, которая выразила уверенность в том, что - в ответ на лишение его советского гражданства - со стороны поэта не последовало вереницы бессонных ночей, Венцлова занял место за кафедрой и решительно представил себя снова. Основные этапы биографии были повторены и подтверждены, а факт диссиденства и лишения гражданства – даже дополнен: замечанием о том, что это, в сущности, не так уж интересно. Затем выступающий кратко пересказал содержание предстоящих к прочтению на литовском поэм и, в частности, предупредил, что первая из них зарифмована так же тщательно, как и остальные, хотя смещённое ударение порой не позволяет воспринять точную рифму и носителям языка. Присутствие на кафедре поэта и профессора Йельского университета в одном лице было весьма кстати: устроившись во втором ряду, справа от семейства милой Фёдоровой, по девственности представления о творчестве Томаса Венцлова я могла, кажется, сравниться с одиннадцатилетней дочерью Милы, румяной девицей М.
Доктор Джекил начал читать. В обстоятельном предисловии, в заботливости о слушателях, в основном не владеющих литовским языком, было что-то сродни доброжелательной манере Лотмана; и всё же мозг привычно взалкал яда Бродского: "Я не люблю людей. (...)Что-то в их лицах есть, что противно уму. Что выражает лесть неизвестно кому". Но -- как всегда, неожиданно -- состоялось преображение. Изгладилась напряжённая гримаса, пропала характерная для особого склада мимики слюнка (появление которой угадывалось по молодых лет фотографии на афишке), голос сделался регистром ниже. И по тому, как каждый раз при чтении стихов голос Венцлова безошибочно возвращался в тот же самый регистр, можно было понять: это – косвенное подтверждение неслучайности самих стихов, их воля диктует манеру чтения.
Венцлова – член Хельсинской группы, это проявилось и в тематике выбранных в тот вечер стихотворений. Восстание в Литве, приблизившее конец горбачёвской эры; восстание в Польше 1970-го; страх быть убитым у дверей собственной квартиры за контакт с иностранной прессой; стихотворение о предателе, обыгрывающее фантастическую надпись на реальной табличке в окне похоронного бюро, о человеке, который в принципе не существовал – тумане, который так и не сгустился. Эмиграция и дразнящая близость балтийского берега; как круги по воде, нарастающие потери: расставание с женщиной, родиной, страх утраты родного языка. Впрочем, родина вернулась в виде литовского паспорта, а язык никогда не покидал.
Двойное (американско-литовское) гражданство Венцловы дополняется сплавом трёх в разной степени близких ему культур: литовской, польской и русской, что отразилось и в названии недавно вышедшего в Литве сборника, если условно перевести на русский -- “Перекрёсток”. Такой перекрёсток, вернее стык границ – реальное место на карте: на юго-западе Литва соседствует с Польшей и бывшим участком Германии, а теперь - Калининградской областью (очень, кстати сказать, неустроенной, комментирует Венцлова). На вопрос Вероники, каковы были бы его стихи, останься Томас в Литве, "человек пограничья" ответил, что, их, пожалуй, было бы меньше, так как он, скорее всего, сел бы в тюрьму или спился. Если бы не был убит.
Мила Фёдорова спросила, не навеян ли мотив разноликой смерти, подстерегающей лирического героя одного из написанных до эмиграции стихотворений, "Реквиемом" Ахматовой. "Вы знаете, сегодня я задумался об этом впервые – благодаря Вам", -- ответил он, поспешив, однако, добавить, что "Реквием" никогда не производил на него впечатления, хоть сколько-нибудь сравнимого по силе с впечатлением от стихов Мандельштама, особенно "Tristia". Отец Венцлова, рядовой советский поэт, имел смелость хранить в домашней библиотеке подлежащие уничтожению запрещённые книги.
Здесь панует стыдливость. Листва, норовя
выбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,
возмущает фонарь. Отменив рупора,
миру здесь о себе возвещают, на муравья
наступив ненароком, невнятной морзянкой
пульса, скрипом пера.
Вот откуда твои
щек мучнистость, безадресность глаза,
шепелявость и волосы цвета спитой,
тусклой чайной струи.
Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза
на пути к запятой.
(И. Бродский Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова.)
По-гречески "Томас" означает "близнец", отсюда и строка Бродского: "Мы похожи; мы, в сущности, Томас, одно", - которую любят припоминать Томасу Венцлова на публичных чтениях ради удовольствия вогнать его в краску. "Бродский был уникален в своей культуре и, естественно, одинок, - объясняет поэт. - Он искал близнеца и – как ему казалось – нашёл его во мне, считая, что я для Литвы – то же, что он для России. Думаю, что он, со свойственным ему великодушием, преувеличил". Венцлова и Бродского действительно связывает многое. Например, любовь к Мандельштаму, Томасу Элиоту, Кавафису; в какой-то мере тройственность родин, хотя, возможно, это уже несколько вольное толкование слов Томаса Венцлова: "Бродский по-настоящему любил три страны: Литву, где он жил в период остракизма, Польшу и Италию, в которых он никогда не был и которые представлял себе по Вильнюсу. Россия и Америка не в счёт, там была любовь-ненависть". По свидетельству Томаса Венцлова, в Вильнюсе есть и мемориальная доска на доме, где жил Бродский, с его подписью на литовский манер (воспроизвожу на слух): "Йозефас Бродскас". Другой литовский след ведёт к Одену в Америку: Венцлова немного переводил Одена и, узнав, что тот будет одним из первых встречать Йосифа в аэропорту, передал ему бутылку крепкого литовского напитка, выпить за переводчика-диссидента.
Через несколько лет, в свой день рождения, Томас Венцлова, уже эмигрант, узнал о трагедии 11 сентября. Вряд ли связывая катастрофу с этимологией собственного имени, но, безусловно, потрясённый датой события, он написал своеобразный ответ на оденовское "1-е сентября 1939 года", сидя в чайной на Пятьдесят второй улице, той самой, где находился и погребок Одена – вписав, таким образом, и собственную строку в непостижимый, охватывающий всё мироздание сверхтекст – тоже, на свой лад, "оттиск в... рыхлых извилинах общего мозга".
Либо – просто синяк
На скуле мирозданья от взгляда подростка,
от попытки на глаз
расстоянье прикинуть от той ли литовской корчмы
до лица, многооко смотрящего мимо,
как раскосый монгол за земной частокол,
чтоб вложить пальцы в рот – в эту рану Фомы –
и, нащупав язык, на манер серафима
переправить глагол.
(Бродский "Литовский ноктюрн...".)
В 1970 автор "Разговора зимой" так же прикидывал расстояние на глаз. Оказавшись в день польского восстания в Паланге, лишённый возможности хоть что-то узнать о судьбе своих друзей на том берегу балтийского моря, герой стихотворения вглядывается во тьму, надеясь наитием преодолеть информационную блокаду КГБ. Как ни странно, стихотворение напечатали тогда же в Литве: не иначе, полагает Венцлова, как благодаря слепоте цензуры. На вечере текст прочла по-английски только что защитившаяся выпускница литовского отделения Даля С., актриса чикагского театра. В интернете нашёлся русский перевод. На всякий случай, вот ещё несколько ссылок: http://www.guelman.ru/frei/dictant/Materials/Brodsky.html, http://magazines.russ.ru/slo/2001/1/ven777.html, http://exlibris.ng.ru/lit/1999-12-02/1_venclova.html
Томас Венцлова
РАЗГОВОР ЗИМОЙ
За дюнами шоссе гудит надсадно.
Невидимый, кишащий голосами,
Сражается с морями континент.
Прохожий (либо ангел) лeгкий след
В снегу оставил — он почти не виден.
И отраженье берега в стекле
Напоминает нам об Антарктиде.
Незамерзающая бездна тьмы
Вскипает пеной. Ледяная пряжа
Скрывает пирс и обнажает пляжи.
Все шире география зимы.
Ни телеграмм, ни писем. Замолчал
Транзистор. Лишь десяток фото возле.
Ты, кажется, сказал бы, что свеча
Свирепость времени скрепила воском.
Как влажен воздух! Как звенящ и прост
Предутренний рентген! Прищурься — сразу
Прозрачны для натруженного глаза
Стена костела и живая плоть.
На белом фоне различима лишь
Чреда деревьев. Под корою черной,
Зажмурившись, древесный слой узришь —
Последний, самый узкий и упорный.
«Привычку эту суетную брось:
Замылен глаз, ошибка недалёка».
«Знать, не о нас звучала речь пророка».
Кренится индевеющая ось,
И кажется: где сходит звук на нет,
Где горизонт, и корабли чернее,
Юпитер с Марсом изливают свет
На неподвижном прибалтийском небе.
К Атлантике простерта пустота
Нагих полей — открытых настежь залов.
Ландшафт, продутый мокрым ветром, замер.
Грядет февраль с бумажного листа,
И обнажаются холмы за той
Лагуной, и темнеет каждой порой
Подтаявший сугроб. «А дальше что?»
«Опять заливы, устья рек и порты».
Вступи в пейзаж. Ещe темно в окне.
Под сетью из тяжеловесных туч
Блестят, как рыбы, площади. «Ты помнишь,
Что говорили звезды?» «Этот пошлый
Век не приемлет знаков — только ключ
Статистики». «Знать, смерти все равно:
Что человек, что ствол древесный гибкий.
Но прорастают жертва и зерно.
И, думаю, не все еще погибло».
«А где свидетель? Не узреть черты
Меж явью и иллюзий мнимым роем:
Возможно, нас на свете только двое».
«Мне кажется, реален только ты».
«А третий собеседник? Дай ответ:
Ужель никто не слышит сей беседы?»
«Есть небо и заснеженная твердь,
А голос может длиться дольше сердца».
Темны деревья в полдень. Но ясны
В сознании при нарастаньи света
Заместо слов случайные предметы,
Что из небытия сотворены
Минутой раньше: дряхлая стена,
Ветвей скелеты на ветру промозглом,
Осколок льда... А дальше — тишина
По обе стороны седого моря.
1971, Томас Венцлова (Перевод Виктора Куллэ)
http://teen.fio.ru/news.php?n=17894&c=812
- Пойду за Венцлова, - потупясь, объявил заведующий отделением, профессор Томас. – Он у меня в кабинете.
К семи часам третьего мая сего года отделение славянских и балтийских языков Иллинойского университета Чикаго заметно повымерло; Венцлова – там, в кабинете, на другом конце коридора – вёл себя так тихо, что мелькнула мысль: заведующий отправился не за гостем, а за неодушевлённым предметом – скажем, за томиком стихов. Немноголюдье объяснилось просто: встреча была назначена в здании неподалёку, и тех, кто не хотел опоздать, оказалось большинство.
Представленный публике ироничной Вероникой Келертас, которая выразила уверенность в том, что - в ответ на лишение его советского гражданства - со стороны поэта не последовало вереницы бессонных ночей, Венцлова занял место за кафедрой и решительно представил себя снова. Основные этапы биографии были повторены и подтверждены, а факт диссиденства и лишения гражданства – даже дополнен: замечанием о том, что это, в сущности, не так уж интересно. Затем выступающий кратко пересказал содержание предстоящих к прочтению на литовском поэм и, в частности, предупредил, что первая из них зарифмована так же тщательно, как и остальные, хотя смещённое ударение порой не позволяет воспринять точную рифму и носителям языка. Присутствие на кафедре поэта и профессора Йельского университета в одном лице было весьма кстати: устроившись во втором ряду, справа от семейства милой Фёдоровой, по девственности представления о творчестве Томаса Венцлова я могла, кажется, сравниться с одиннадцатилетней дочерью Милы, румяной девицей М.
Доктор Джекил начал читать. В обстоятельном предисловии, в заботливости о слушателях, в основном не владеющих литовским языком, было что-то сродни доброжелательной манере Лотмана; и всё же мозг привычно взалкал яда Бродского: "Я не люблю людей. (...)Что-то в их лицах есть, что противно уму. Что выражает лесть неизвестно кому". Но -- как всегда, неожиданно -- состоялось преображение. Изгладилась напряжённая гримаса, пропала характерная для особого склада мимики слюнка (появление которой угадывалось по молодых лет фотографии на афишке), голос сделался регистром ниже. И по тому, как каждый раз при чтении стихов голос Венцлова безошибочно возвращался в тот же самый регистр, можно было понять: это – косвенное подтверждение неслучайности самих стихов, их воля диктует манеру чтения.
Венцлова – член Хельсинской группы, это проявилось и в тематике выбранных в тот вечер стихотворений. Восстание в Литве, приблизившее конец горбачёвской эры; восстание в Польше 1970-го; страх быть убитым у дверей собственной квартиры за контакт с иностранной прессой; стихотворение о предателе, обыгрывающее фантастическую надпись на реальной табличке в окне похоронного бюро, о человеке, который в принципе не существовал – тумане, который так и не сгустился. Эмиграция и дразнящая близость балтийского берега; как круги по воде, нарастающие потери: расставание с женщиной, родиной, страх утраты родного языка. Впрочем, родина вернулась в виде литовского паспорта, а язык никогда не покидал.
Двойное (американско-литовское) гражданство Венцловы дополняется сплавом трёх в разной степени близких ему культур: литовской, польской и русской, что отразилось и в названии недавно вышедшего в Литве сборника, если условно перевести на русский -- “Перекрёсток”. Такой перекрёсток, вернее стык границ – реальное место на карте: на юго-западе Литва соседствует с Польшей и бывшим участком Германии, а теперь - Калининградской областью (очень, кстати сказать, неустроенной, комментирует Венцлова). На вопрос Вероники, каковы были бы его стихи, останься Томас в Литве, "человек пограничья" ответил, что, их, пожалуй, было бы меньше, так как он, скорее всего, сел бы в тюрьму или спился. Если бы не был убит.
Мила Фёдорова спросила, не навеян ли мотив разноликой смерти, подстерегающей лирического героя одного из написанных до эмиграции стихотворений, "Реквиемом" Ахматовой. "Вы знаете, сегодня я задумался об этом впервые – благодаря Вам", -- ответил он, поспешив, однако, добавить, что "Реквием" никогда не производил на него впечатления, хоть сколько-нибудь сравнимого по силе с впечатлением от стихов Мандельштама, особенно "Tristia". Отец Венцлова, рядовой советский поэт, имел смелость хранить в домашней библиотеке подлежащие уничтожению запрещённые книги.
Здесь панует стыдливость. Листва, норовя
выбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,
возмущает фонарь. Отменив рупора,
миру здесь о себе возвещают, на муравья
наступив ненароком, невнятной морзянкой
пульса, скрипом пера.
Вот откуда твои
щек мучнистость, безадресность глаза,
шепелявость и волосы цвета спитой,
тусклой чайной струи.
Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза
на пути к запятой.
(И. Бродский Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова.)
По-гречески "Томас" означает "близнец", отсюда и строка Бродского: "Мы похожи; мы, в сущности, Томас, одно", - которую любят припоминать Томасу Венцлова на публичных чтениях ради удовольствия вогнать его в краску. "Бродский был уникален в своей культуре и, естественно, одинок, - объясняет поэт. - Он искал близнеца и – как ему казалось – нашёл его во мне, считая, что я для Литвы – то же, что он для России. Думаю, что он, со свойственным ему великодушием, преувеличил". Венцлова и Бродского действительно связывает многое. Например, любовь к Мандельштаму, Томасу Элиоту, Кавафису; в какой-то мере тройственность родин, хотя, возможно, это уже несколько вольное толкование слов Томаса Венцлова: "Бродский по-настоящему любил три страны: Литву, где он жил в период остракизма, Польшу и Италию, в которых он никогда не был и которые представлял себе по Вильнюсу. Россия и Америка не в счёт, там была любовь-ненависть". По свидетельству Томаса Венцлова, в Вильнюсе есть и мемориальная доска на доме, где жил Бродский, с его подписью на литовский манер (воспроизвожу на слух): "Йозефас Бродскас". Другой литовский след ведёт к Одену в Америку: Венцлова немного переводил Одена и, узнав, что тот будет одним из первых встречать Йосифа в аэропорту, передал ему бутылку крепкого литовского напитка, выпить за переводчика-диссидента.
Через несколько лет, в свой день рождения, Томас Венцлова, уже эмигрант, узнал о трагедии 11 сентября. Вряд ли связывая катастрофу с этимологией собственного имени, но, безусловно, потрясённый датой события, он написал своеобразный ответ на оденовское "1-е сентября 1939 года", сидя в чайной на Пятьдесят второй улице, той самой, где находился и погребок Одена – вписав, таким образом, и собственную строку в непостижимый, охватывающий всё мироздание сверхтекст – тоже, на свой лад, "оттиск в... рыхлых извилинах общего мозга".
Либо – просто синяк
На скуле мирозданья от взгляда подростка,
от попытки на глаз
расстоянье прикинуть от той ли литовской корчмы
до лица, многооко смотрящего мимо,
как раскосый монгол за земной частокол,
чтоб вложить пальцы в рот – в эту рану Фомы –
и, нащупав язык, на манер серафима
переправить глагол.
(Бродский "Литовский ноктюрн...".)
В 1970 автор "Разговора зимой" так же прикидывал расстояние на глаз. Оказавшись в день польского восстания в Паланге, лишённый возможности хоть что-то узнать о судьбе своих друзей на том берегу балтийского моря, герой стихотворения вглядывается во тьму, надеясь наитием преодолеть информационную блокаду КГБ. Как ни странно, стихотворение напечатали тогда же в Литве: не иначе, полагает Венцлова, как благодаря слепоте цензуры. На вечере текст прочла по-английски только что защитившаяся выпускница литовского отделения Даля С., актриса чикагского театра. В интернете нашёлся русский перевод. На всякий случай, вот ещё несколько ссылок: http://www.guelman.ru/frei/dictant/Materials/Brodsky.html, http://magazines.russ.ru/slo/2001/1/ven777.html, http://exlibris.ng.ru/lit/1999-12-02/1_venclova.html
Томас Венцлова
РАЗГОВОР ЗИМОЙ
За дюнами шоссе гудит надсадно.
Невидимый, кишащий голосами,
Сражается с морями континент.
Прохожий (либо ангел) лeгкий след
В снегу оставил — он почти не виден.
И отраженье берега в стекле
Напоминает нам об Антарктиде.
Незамерзающая бездна тьмы
Вскипает пеной. Ледяная пряжа
Скрывает пирс и обнажает пляжи.
Все шире география зимы.
Ни телеграмм, ни писем. Замолчал
Транзистор. Лишь десяток фото возле.
Ты, кажется, сказал бы, что свеча
Свирепость времени скрепила воском.
Как влажен воздух! Как звенящ и прост
Предутренний рентген! Прищурься — сразу
Прозрачны для натруженного глаза
Стена костела и живая плоть.
На белом фоне различима лишь
Чреда деревьев. Под корою черной,
Зажмурившись, древесный слой узришь —
Последний, самый узкий и упорный.
«Привычку эту суетную брось:
Замылен глаз, ошибка недалёка».
«Знать, не о нас звучала речь пророка».
Кренится индевеющая ось,
И кажется: где сходит звук на нет,
Где горизонт, и корабли чернее,
Юпитер с Марсом изливают свет
На неподвижном прибалтийском небе.
К Атлантике простерта пустота
Нагих полей — открытых настежь залов.
Ландшафт, продутый мокрым ветром, замер.
Грядет февраль с бумажного листа,
И обнажаются холмы за той
Лагуной, и темнеет каждой порой
Подтаявший сугроб. «А дальше что?»
«Опять заливы, устья рек и порты».
Вступи в пейзаж. Ещe темно в окне.
Под сетью из тяжеловесных туч
Блестят, как рыбы, площади. «Ты помнишь,
Что говорили звезды?» «Этот пошлый
Век не приемлет знаков — только ключ
Статистики». «Знать, смерти все равно:
Что человек, что ствол древесный гибкий.
Но прорастают жертва и зерно.
И, думаю, не все еще погибло».
«А где свидетель? Не узреть черты
Меж явью и иллюзий мнимым роем:
Возможно, нас на свете только двое».
«Мне кажется, реален только ты».
«А третий собеседник? Дай ответ:
Ужель никто не слышит сей беседы?»
«Есть небо и заснеженная твердь,
А голос может длиться дольше сердца».
Темны деревья в полдень. Но ясны
В сознании при нарастаньи света
Заместо слов случайные предметы,
Что из небытия сотворены
Минутой раньше: дряхлая стена,
Ветвей скелеты на ветру промозглом,
Осколок льда... А дальше — тишина
По обе стороны седого моря.
1971, Томас Венцлова (Перевод Виктора Куллэ)
http://teen.fio.ru/news.php?n=17894&c=812
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2005-05-06 12:32 am (UTC)Само Томас – палиндром
Date: 2005-05-13 12:18 am (UTC)“мы, в сущности, Томас, одно”
1973-й – год рождения моего первого ребёнка – поживали мы в одесской коммуналке по улице Томаса (http://www.odecca.com/od_street_read.php?StreetID=11), дом 4, близ вокзала.
Убыл оттуда авиарейсом на Ворошилоград в том же году – аж вечером 31 декабря; дальше - далее...
Но без обратного билета - не палиндром, а...эро-дром.
Re: Само Томас – палиндром
Date: 2005-05-13 11:35 pm (UTC)Самотнiсть - одиночество (укр.).
Re: Само Томас – палиндром
Date: 2005-05-13 11:43 pm (UTC)А к месту назначения – на 10-ю линию – успел раньше 1974 года на час.