ПОДЗОНТИКИ

[yelena_z_11]

ПОДЗОНТИКИ


- А ты - хорошая девочка?
Спрашивает – значит, допускает, что – хорошая. (А может быть, она догадалась?) Жду.
- Умеешь подзонтики делать? Давай, покажу.
Подзонтики – это сложенные вчетверо свежие листья винограда. Черенок отрывается, в подзонтике прогрызается дырочка, и в неё вставляется ножка. Не зонтик – а подзонтик.
Ладошка – маленькая, но уже дамская – ложится тыльной стороной в пыль; получается мышиного цвета перчатка. Внезапно я говорю анастасииным тоном, нарочито пища ("как взрослая"):
- Анечка, не надо так делать.


Во дворе Анастасия убивает куклу. Звон топора, обухом по коленям; ломаются руки, кружева - в прах. Гибель с надрывом.
- Зачем ты?
- Не хочу, чтоб её чужие нашли...
- ?
- Когда я умру...
Никогда раньше не видела этой куклы.
- Как её зовут?
Ответа нет, но, должно быть, “Александра”. Даже расчленённая и собранная в ведро, она вся сияет лакированной силой – как мулатка. Хорошо, что Машенька не такая. Не дореволюционная. Тоже деревянная, но светленькая, желтушная, лобик на вкус приятный, знакомый... Меж алых губок – настоящая, глубокая щель: на, Машенька, покушай божьих коровок!


- Угадай, что я сегодня видел! -(“Высоко сижу, далеко гляжу...”)
- Я видел много мальчиков и девочек возле горки. Один из них что-то поднимал и опускал, а самая красивая девочка... так наблюдала... с таким интересом... что не заметила, как у неё во рту оказался грязный-прегрязный палец!
Слава Богу, это про микробов... Делаю вид, что стыдно. Мне – хуже, чем стыдно: там, возле горки, мы хором кричали, по взмаху вадькиной руки:
- Дурак, не надо!!!
Но он всё-таки выпустил из пальцев мелкое, жемчужное, что ли, и как будто не настоящее – не такое, как в гастрономе, – яйцо. Возможно, просто не удержал. Сами попробуйте: возьмите сырое яйцо большим и указательным пальцами – и сделайте несколько взмахов рукой. Потом сообщите, на какой раз уронили.

Птенец коченел в остатке скорлупы, ни о чём не подозревая. Голубоватый. Веки – не отличались от век любого спящего, разве что не было ресниц. Не помню, до или после, но почти уверена, что - ДО – Вадька вошёл во двор с улицы, высокий, похожий на взрослого, неся на руках крошечную замшевую Джульетту. Он баюкал её, но она не спала, и вдруг стало ясно, почему он не спотыкается и не падает, хотя крепко зажмурился: джульеттины влажные карие глаза – совсем как вадькины – внимательно смотрят на дорогу.


МАРКС И ЭНГЕЛЬС

- Знаешь, какой сейчас год?
Ух , наконец-то! Неужели Анастасия всё-таки расскажет о том, что сейчас? Родители – те, в основном, любят, ругают или шутят; бабушка талантливо сочиняет сказки, у неё хорошо развитая речь, недаром она учительница; Анастасия же – всё знает. Правда, от неё ничего не добьёшься, кроме как “в тридевятом царстве, в тридесятом государстве...”
- Тысяча девятьсот семьдесят девятый.
Вот тебе раз! А бабушка говорила, что седьмой. И что он мне идёт. Оказывается, бывают и другие года, которые – так, никому в особенности, а просто – идут. И самый первый давно прошёл. Обидно.

- А ты знаешь, как называется наша родина?
Да что они заладили – знаешь, знаешь... Сами, по-моему, ничего толком не знают. Не родина, а родинка, у меня их много, и у мамы тоже, а называться – так и называются: р-о-...
- ЭСЭСЭСЭР.
- Кто...сэр?

Дед бросает картофельные очистки в ведро, выстеленное “Правдой”.
- Наша Родина – эсэсэсэр, а столица нашей Родины – Москва (“это хорошо, в Москве есть крутящиеся двери, а девушки в джинсах – только с виду непривычные, а вообще - добрые, я помню, хотя очень маленькая была...”), а столица Украины – Киев (“ну, это ещё что, вот Лондон – столица Парижа, ты бы тоже знал, если б слушал пластинки почаще...”)
- Вовка, не морочь человеку голову!
Это бабушка, спасибо!


(...)

В кабинете истории прибиты к стене Маркс и Энгельс. Ленин тоже с ними, но на него никто не обращает внимания, подумаешь, примазался, хотя приятно, конечно, такой родной и близкий человек – а вот, попал на один планшет с великими, хоть Колесников и говорит, что все они дураки, ну, да у Колеса все дураки.
На линейке пишу красной ручкой: “Ленин – царь,” - и быстро, тщательно зачёркиваю.



РОЖДЕНИЕ РЕЛИГИИ

В средней группе – утренник. Смешное слово - “чешки”. Можно поскользнуться. К счастью, посреди комнаты – ковёр. Вчера вечером отец нарисовал и показал мне диагонали, теперь я знаю, что воспитательницы пересекают ковёр по диагонали, словно во сне, подобно крейсеру “Аврора”, о котором Пушкин сказал: “красавица”. Однажды в Крыму, кажется, уже незадолго до школы, я спросила, как бы отнёсся ко мне Пушкин, если бы мы познакомились. Наверное, плохо.
- Почему?
- Ну, я плачу всё время...
- Вот именно за это ты бы ему понравилась!
- Правда?
- Уверен.


- Ребята, сегодня к нам в гости пришли Дед и Баба. Давайте им дружно похлопаем.
Девочки в белых атласных платьицах с “крылышками”. Мальчики обуты в чёрные чешки, девочки – в белые. Мы хлопаем, и Курочка-Ряба сносит гигантский бархатный мак. В полдник металлическую кнопку посередине торжественно отстегнут, и в бутоне окажется печенье. Ну, молодцы Дед и Баба – сработано, как в магазине! Пачки в обёртках, всё как полагается.
- Понравились гостинцы? Скажите спасибо Деду и Бабе.
После трапезы несколько человек подходят к стоящей в углу сложенной жёлтой ширме и с уважением говорят: “Спасибо”.


НА ЯСНЫЙ ОГОНЬ, МОЯ РАДОСТЬ, НА ЯСНЫЙ ОГОНЬ...

- Вчера я спросил себя: “Вот ты – учитель...”
Новый директор - историк -похож на Дон-Кихота. Как же я сразу не разглядела? Он, конечно, тоже хорош, первые пару месяцев нёс какую-то чушь, о том, что в гимназиях такая форма была распрекрасная, мальчики в фуражечках, девочки носили косы, и не дай Бог, чтоб волосы касались плеч! Сразу штраф. И вдруг – заговорил проникновеннно: “Ты – учитель...”

Произошедшую в нём перемену я не сразу связала с Белкой. Перестройка, ля-ля-тополя, пух на улицах, у кого-то глаза слезятся, и ничего удивительного, что в школу пришла девушка с гитарой – записывать в кружок авторской песни. Ну, бывает. Кружок. Хорошо, что авторская песня умерла и этого не видит. Рок-н-ролл ещё жив, по нашим данным, и я ещё не влюблена в Олега из Кадиевки, влюблённого в БГ; жив Муня-пьяница-учитель черчения, мир трёхмерен, жива Вера, жив Юэн.

Юэн – первый директор-мужчина. Он перенёс кабинет на первый этаж и вообще всё делает сам, как Пётр Первый. Перестройка.

Мне же не до истории. Последний троллейбус любезно уступает место предпоследнему, а тот – своему предшественнику, и городской транспорт качает меня на волнах памяти целыми днями, неделями - прогулов, изредка выбрасывая в будущее и со слезами слизывая обратно.

- Ну, как дела?
Лёгкая ладонь директора опускается на плечо – вот, чёрт, не успела! В эту школу только забеги на минутку – потом не выберешься.
- Ничего.
- Ты всё таки заходи иногда, ладно?
(А, это в смысле “появляйся на уроках”...) Нагло обещаю.

Юэн - историк. Маркс и Энгельс (и Ленин, довесок) с любопытством склоняются над его головой, вслушиваясь в непонятный для них рассказ о том, как, лёжа на кушетке, за ширмочкой, он вспомнил все свои прежние жизни и как это больно – почувствовать себя зародышем...
На следующий день, после слов учителя: “Что-то там всё таки есть,” – классики не выдерживают. Милостиво выждав, пока он отступит на шаг от стены, Маркс, Энгельс и иже с ними слетают к смертным и грохаются об пол... Медленно оседает извёстка.


На выпускном он пытается танцевать с нами рок-н-ролл, никто не умеет, он тоже, умеет одна лишь Юлька, он любуется ею, она совсем не смутилась его протянутой руке, молодчина... Все любят всех, и я прощаю ему строгое: “Спрячь, пожалуйста,” – на принесённый в класс и для него, для Юэна, воззжённый бенгальский огонь.

Слух из авторитетного источника: Белла и Юэн в колхозе, Белла в постели, Юэн присел к ней на кровать, тактичная Комиссаренко на дверях, по собственной инициативе, отпугивает незрелую молодёжь, не понимающую, почему нельзя войти на секундочку и взять расчёску.

Автомобильная авария – двойная неожиданность. Он умел водить машину? Прошло много лет, прежде чем возникла неотвязная мысль: куда он ехал в тот день? Спешил? К кому? От кого? Школа восприняла известие с готовностью: слезами. Взрослые правят миром. Если директор попал в аварию – он знал, что делал.

Твоя жена рыжая, как эта глина, в которую тебя опускают. Надо спешить, пока не высохло всё, пока не видать очертаний – домыслить так, чтобы не было мучительно больно, – впрочем, это уже из другой оперы, - как смешно они поют: “Спи, гражданин Советской Социалистической Республики,” – Абуладзе бы сюда... Хорошо, что успела - бенгальский огонь.

ЭМПИРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ

- Почему ты меня жалеешь? Я ведь тоже там была!

С тех пор, как трёхцветная Машка поселилась в специально устроенной во дворе халабуде, прошло не больше двух дней, но дети во всём двенадцатиэтажном доме к ней уже привязались: накануне "испытаний" котёнка накормили - коллективно и плотно.

Оксанка крикнула: “Может, не надо?” - а Верке показалось, что мы кричим: “Давай!” – во всяком случае, она так потом утверждала, а Наташка Башкатова, та, которая спрятала от собачников и приютила у себя одного из двенадцати найдиных щенков, назвав его Ромкой (в честь Джульетты, тогда ещё здравствовавшей), объявила нам бойкот, и это было с её стороны так же божественно, как сорвавшееся у неё когда-то в адрес некоего начинающего хулигана словечко “бо”: “Бо я его предупреждала!”

Муравьи мигом сползлись на выросший у бордюра каштановый островок, не интересуясь его происхождением. Наверное, они устроят там лагерь, как на Аю-Даге... Предмет нашей недавней заботы лежал равнодушной мордой в сторону, хвостом к свежему кургану.

- Что же ты у меня не спросила, так ли это?
- Все говорили, что всегда – на лапы...
- Если всегда, так зачем же проверять!..

“Догонит ли в воздухе – или шалишь –
Летучая кошка летучую мышь,
Собака летучая – кошку летучую?..
Зачем я себя этой глупостью мучаю?!”

А раньше я думала, стоя над кручею, чому я не сокiл, чому не лiтаю, чому менi, Боже, ти крила не дав...

“Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно,” - сказал Мамардашвили. “У меня стала плохая память,” - сказала Верка. Другая Верка.


- Давайте устроим праздник, - сказала Верка – ну, концерт в переходе! Я буду танцевать, Наташка – петь, ты – читать свои стихи, позовём Абакумчика...
- Вер, но я не пишу стихов. Честное слово.
Обиделась. Просияла:
- Ну тогда – рисовать! А? Рисовать ты смогла бы?
- Кого?
- Меня. Прохожих. Ну, почему вы все такие скучные!

Чай надо заваривать с мелиссой. Успокаивает. Но не надо ей этого говорить, зачем напоминать лишний раз... Розы? Не знаю, наверное, можно, если оборвать шипы. Там, знаешь, даже зеркал нет, так что куда же она поставит букет, если и ваз нету, ничего, что бьётся, колется, режется – какой свежий воздух на кольцевой остановке! – шестой трамвай.

Однажды я действительно рисовала Веру. Даже дважды. Второй раз показался удачным: она и ещё три подруги, преуменьшенные до свифтовских лиллипутов – то есть изображённые в полный рост, - смотрелись как живые. Меня среди них не было. Под рисунком стояла дата и подпись: “А десять лет спустя?” Первый рисунок мы с Наташкой обнаружили случайно и так же случайно, томясь от скуки, размалевали верин профиль не то под Мефистофеля, не то под клоуна, не то под индейца...

- Оззи Озборн – один из моих богов, - говорит Вера. Я ставлю ей Розова. Потом Вербицкого.
- Какая спокойная музыка... От тебя исходят розовые флюиды. Я хорошо себя чувствую.
Спокойная музыка? Никогда бы не подумала. Глубокая – да, глубокая и тёмная, как московские храмы. В Киеве – другое дело. Но лучше думать о том, что было в жизни Верки до Киева.

Мы бегали с магнитофоном и записывали, кто что говорит. Верка с Наташкой, то есть, бегали, потому что мне было некогда, меня ждали троллейбусы, где давным-давно никто не требовал предъявить билетик. Девчонки подходили к группе одноклассников, спрятав магнитофон в целлофановый кулёк, и хохотали над каждой вылетавшей у кого-нибудь неуклюжей фразой, не в силах дождаться, когда же наступит желанная вечеринка и все, наконец, узнают, почему так смешно!



Жалко, ты не видела, как потешно двигались у Абакумчика щёки. Как пацаны поспорили из-за компота. Как мы все, не сговариваясь, решили, что НАДО смеяться, для тебя, по тебе, жаль, что нельзя было, придя домой, позвонить и рассказать тебе всё это, потому что здесь этим уже никого не насмешишь.







3 мая '03